6 Теория и идеология. Идеологии и теория развития. Теория высвобождения и теория компенсации. Маркс как представитель экономической теории эпохи паровой техники.

Прежде чем обратиться к рассмотрению машины, зададим себе вопрос общего характера. В чем состоит различие между теорией и идеологией? И что у них есть общего? Отвечая сначала на второй из них, скажем: и теория, и идеология дедуктивны по своему методу. И та и другая не только доходят до грани, за которой им приходится прибегать к гипотезам, но и переступают ее. Теория так же, как и идеология, растворяется в гипотетических рассуждениях; и та и другая выходят за рамки эмпирически устанавливаемых фактов. И та и другая стремятся также выводить отдельные явления или классы явлений из общих законов. Поэтому та и другая встречают недоверчивое отношение как со стороны приверженной индуктивному методу номиналистской науки, так и со стороны представителей точной науки, позитивистов и прагматиков. Та и другая необходимы, первая — для теоретика, вторая — для идеолога. Однако, по сравнению с теорией, задачей которой является объяснение всеобщих законов и которая поэтому обладает или претендует на обладание авторитетом научности, с идеологией дело обстоит сложнее. Идеология появилась лишь после того, как Платон открыл существование идей, и именно так к ней с тех пор и относились, в особенности во Франции, то есть так, как это делает в своей объемистой книге "Les Elements d'Ideologie"¹⁴⁸ де Траси. Наполеон не уважал ни идеологию, ни идеологов, в особенности тех, которые критиковали его особу и его политику. Однако, как видно из "Бесед на св. Елене",¹⁴⁹ совсем обойтись без идеологии он не мог. Характерным признаком идеологии служит то, что она может включать в себя все что угодно; в этом она похожа на систему, единство которой заключается в логическом порядке понятий и положений. Система, заслуживающая такое название, представляет собой логическое единство, причем подразумевается как нечто само собой разумеющееся, что весь объединяемый в систему материал вовсе не обязательно должен обладать внутренней логикой, так как логике подчиняются только понятия, суждения, положения. Логика заключена в самой системе, а не вне ее. Если бы все существовало уже в упорядоченном виде, то никакая система, ни искусственная, ни естественная, которая при внимательном рассмотрении тоже оказывается искусственной, была бы нам просто не нужна. В самих вещах мы не найдем ни той, ни другой, так что любая система должна привноситься туда извне. Разумеется, идеология как таковая тоже не встречается в природе или в ландшафте и не разгуливает там на приволье, а должна каким-то способом туда привноситься. Идеология — не научная система, она не может ограничиваться этими рамками, потому что ее сфера лежит не только в области знания, но включает в себя также и область желаемого, живо затрагивая надежды и чаяния человека, которые занимают его мысли. Иными словами, идеология обращается непосредственно к воле человека, а на воле человека не построишь никакой системы, потому что вместе с ней в мир разума врывается иррациональное начало, признающее интеллект лишь в качестве своего подручного, который должен служить ее орудием.

Те элементы знания, которыми оперирует идеология, являются для нее средством для достижения цели; идеология всегда стремится к тому, чтобы проложить воле дорогу к цели. В этом и состоит ее пленительность и ее обманчивая обольстительность. Системы — это решетки, идеология — это сети. Может показаться странным, что в эпоху непререкаемого господства номинализма, который признавался единственно верным учением, наблюдался мощный расцвет идеологии. При внимательном рассмотрении начинаешь понимать, что номинализм и идеология не могли не идти рука об руку. Действительно, индуктивным методом нельзя прокормиться, даже для науки такая пища со временем оказывается голодным пайком. Разумеется, то же самое относится и к дедуктивному методу, ведь, как ни сильна вера в силу метода в отдельных головах, одним методом сыт не будешь.

XIX век — век идеологии. И, пожалуй, ни одно другое столетие не может сравниться с ним в этом отношении. В основе идеологии XIX века лежит — открыто провозглашаемое или сокрытое — понятие развития. Это понятие не имеет под собой научного основания, напротив, оно само играет роль телеологического фундамента прогресса. Впрочем, слово "фундамент" выбрано неудачно, так как понятие развития является транспортным средством. Буржуа и рабочий становятся податливым объектом идеологической обработки, потому что они потеряли веру в постоянство своего существования, потому что они перестали быть сословием, типом, видом и ощущают себя отдельными моментами понятия вечного развития. Они уже не спрашивают: "Кто я такой?" или "Что я собой представляю?", а спрашивают: "Что развивается в моем лице?" На самом деле, этот вопрос гораздо легче, чем кажется на первый взгляд. Резиновое, каучукообразное понятие развития, прикладываемое в качестве мерила ко всем процессам истории и природы, позволяет, благодаря своей растяжимости, создавать любые конструкции. Оно становится той смазкой, при помощи которой, как по маслу, без малейшего трения или сопротивления, лихо катится вперед любая теория, любая идеология. Но поскольку понятие развития саморазвивается, поскольку из него практически выводится и может быть выведено все, что угодно, то в обозримом будущем должен наступить такой момент, когда это понятие себя изживет или задохнется в собственном жировом слое как гигантская тавтология, от которой с отвращением отвернутся все думающие люди.

Теперь мы коротко остановимся на теориях, связанных с машинами. Идеи, возникавшие в XIX веке под влиянием развития машинной техники, формировались как теории экономического толка. К их числу относятся размышления, опиравшиеся на различия ручного и механического труда, на которых основывались предсказания о том, какое экономическое будущее ожидает рабочего. Теория высвобождения, предрекающая отмену или неуклонное вытеснение ручного труда машинным, делает из этого вывод о грядущем росте безработицы среди рабочих; в противоположность ей теория компенсации, предполагающая общее увеличение производства, утверждает, что вследствие этого роста занятость рабочего, напротив, должна увеличиться. В этом споре победила теория компенсации, оттеснившая и затмившая собой теорию высвобождения. По всей видимости, она была более жизнеспособной. Тем не менее в действительности не правы обе теории, обе не сумели разглядеть сущность машины, обе не сумели ее оценить. Обе теории относятся к числу экономических, обе опираются на экономическую конъюнктуру машинной техники, то есть на существовавший тогда статус прибыльной эксплуатации, который в то время еще не оставлял желать лучшего. Обе теории — не исключая и социалистическую теорию высвобождения — представляют либеральное направление. Это видно уже из того, что обе они исходят из понятия свободного труда, то есть из условия, наличие которого в настоящее время весьма проблематично. Никому из теоретиков не приходила в голову мысль о том, что свободный труд всегда может существовать лишь в ограниченных пределах, но там, где совершается переход к принудительному труду, работа всегда найдется в неограниченном количестве. Это различие имеет огромное значение. В связи с этим мне вспоминается разговор с одним немецким лесничим, которому незадолго до начала второй мировой войны, когда в Германии была введена всеобщая трудовая повинность, прислали несколько рабочих групп, призванных для выполнения трудовой повинности. Я спросил у него, сколько человек ему требуется. Он рассмеялся и заметил: "Моя потребность неограниченна. Чем больше людей мне пришлют, тем лучше. Я превращу свой лес в чудеснейший парк". К вопросу о соотношении свободного и принудительного труда мы еще вернемся в дальнейшем.

Маркс и вместе с ним социалистическая школа отстаивали теорию высвобождения рабочей силы. Маркс пришел к ней на основании того, что развитие машинной техники должно привести к увеличению доли постоянного капитала по сравнению с переменным, считая, что в производственное оборудование придется вкладывать больше денег, чем в зарплату работников. Этот вывод безусловно соответствовал действительности и остается в силе в наше время, как и тогда. Менее убедительны выводы Маркса относительно вызываемого увеличением постоянного капитала роста резервной армии индустриальных рабочих, которые будут поставлены на колени машинным капитализмом. Такие резервные армии индустриальных рабочих, как показывает само понятие, заимствованное из области военного дела, могут быть использованы и для других целей, например их могут отправить на фронт для ведения мировых войн. Они могут также найти применение в системе принудительного труда, о которой в середине XIX века еще не имели представления, она легко поглотит всех и высосет из них все соки. В споре между теорией высвобождения и теорией компенсации уже заложен спор о планировании, уже в ходе этого спора вырабатываются методы планирования. От спора этих двух теорий нас отделяет немало времени, чтобы взглянуть на него с новой точки зрения. Теория компенсации свидетельствует о том оптимизме, который обещает при сильном развитии машинной техники все увеличивающуюся прибыль от эксплуатации природных ресурсов. В отличие от нее, теория высвобождения содержит в себе внутреннее противоречие, которое выявляется, когда имеются налицо практические результаты плановой экономики. Постоянный капитал возрастает не только при машинно-капиталистической экономике, но и там, где господствует плановая экономика машинно-марксистского типа. Таким образом, теория высвобождения сама приканчивает своих провозвестников, превращаясь из хорошего орудия классовой борьбы в никуда негодное. Поскольку эту мысль нужно выразить по возможности точнее, то мы скажем, что понятие плановой экономики в том виде, как оно представлено у Маркса, для нас уже не подходит. Все конструкции плановой экономики — для нас уже пройденный этап. Единственный план, о котором сегодня имеет смысл говорить, воплощен в техническом коллективе. Но технический коллектив уже не опирается на экономические теории. Если в условиях технического коллектива иногда и возникают понятия высвобождения и компенсации, то только в техническом смысле. Само собой разумеется, что технический коллектив высказывается не за высвобождение — так как не желает сам себя прикончить, — а за компенсацию. Он готов компенсировать любые высвобождения. А так как количество свободного труда не может беспредельно увеличиваться, технический коллектив обращается к методам принудительного труда. В теориях труда философская мысль нашего времени прямиком устремляется в сторону этих методов. С их помощью можно не только предотвратить какое бы то ни было высвобождение рабочих ресурсов, не только избежать появления резервной армии промышленных рабочих, но и приобрести поразительно дешевую рабочую силу. От того, сумеем ли мы выставить против этого иные силы, которые не допустят появления такого мира труда и разрушат его, во многом зависит наше будущее и будущее наших детей.

Маркс думал, что изучил и понял машину. Однако даже мы, нынешние, не можем льстить себя такой надеждой, хотя мы располагаем в этой области гораздо более глубоким, многообразным и болезненным опытом. Проблемы, связанные с машиной, которые начинаются вне области техники, невозможно понять исходя из развития аппаратуры; они открываются тому, кто вдумывается в результаты воздействия аппаратуры на организацию труда, на человека. Но тут мы делаем открытия, за которые приходится платить дорогой ценой. Экономическая наука прошлого, развивавшаяся под влиянием английской школы, столкнувшись с развитием машинной техники, задавалась вопросом о том, откуда берутся кредиты на ее введение. Спор об этом в наши дни не представляет большого интереса, так как техника располагает теперь средствами власти, позволяющими ей добывать любые необходимые ей кредиты. Изменения, которые произошли и продолжают происходить в денежном хозяйстве, помогают понять, как это делается. Здесь, как и во всех других областях, можно наблюдать, что теория уже не поспевает за стремительными процессами, что она плетется в хвосте у событий. Подтверждением этого могут служить ошибочные прогнозы экономической науки относительно первой мировой войны. Одни считали эту войну заведомо невозможной, другие доказывали, что она не может долго продлиться. Очевидно, что эти люди забыли старинную мудрость, гласящую, что война питает войну.

Маркс ничего не понял в машине, в ее сущности, так как если бы понял, то не стал бы относиться к машине как к орудию и второстепенному довеску мира, основанного на экономических законах. Машина — это не то, что он думал, а нечто совсем иное. Маркс не мог этого знать, так как в его время этого не знал никто. В его время никто не знал, что при помощи машин нельзя вести экономическое хозяйство, что экономичность машины иллюзорна и эта иллюзия поддерживается лишь за счет непрерывного расширения области применения машин, то есть за счет усиленной хищнической эксплуатации и разграбления ресурсов. Никто не знал, что на машинах не может быть основана никакая экономика, никакие экономические законы, что вскоре машины не потерпят даже денежных взаиморасчетов, которые производит хозяйственный человек, четко подводящий время от времени баланс посредством своей двойной бухгалтерии. Все экономические законы, которые Маркс приписывает технике на раннем этапе ее развития, трещали по швам, едва он успел их сформулировать. Наша планета, которая начиная с эпохи великих географических открытий подвергается все более интенсивной эксплуатации, оказывается слишком мала, чтобы удовлетворить эти эксплуататорские устремления. Увеличение используемого пространства, увеличение числа разнообразных природных субстратов, подлежащих эксплуатации, только затемняет то, что сегодня легко обнаруживается при вдумчивом наблюдении, а именно что расточительное потребление перевешивает всю пользу и что автоматизированная механика все больше загоняет человека в тупик. В машине живет собственная воля (!), которая направлена совсем на другие цели, чем экономический расчет, обеспеченность и процветание, которыми славился XIX век. Эта воля на первых порах присутствует скрытно, затем выступает наружу и диктует свои правила. В философии Маркса машина не принадлежит к действительности, в ней есть что-то ирреальное, так как она рассматривается как средство для достижения несуществующих целей. Иначе разве мог бы Маркс рассматривать ее как инвентарь основанного на экономических законах мира, как орудие в руках всемогущего, абстрактного бога экономики, который детерминирует человека экономическими законами.

Маркс видел вокруг паровые машины, машин с двигателем внутреннего сгорания он еще не видел. Не видел он и электротехники. Принцип лампочки накаливания был открыт в 1845 году, однако пригодные для практического применения лампочки появились только благодаря изобретению Эдисона. Первые примеры использования электрического света в военных целях относятся к Крымской войне 1855 года. Передача электрической энергии на расстояние впервые была продемонстрирована на Венской электрической выставке 1873 года. А первый электрический локомотив появился в 1879 году в Берлине. Об атомной технике, начальный этап развития которой происходит на наших глазах, нечего и говорить. А первая паровая машина была создана на фабрике в Сохо близ Бирмингема Больтоном и Уаттом в 1776 году. Машина, имевшая поршень диаметром 15 дюймов, была изготовлена для триптонской водонапорной станции в графстве Стаффордшир. В те времена, когда повсюду господствовал ручной труд, эта машина, механически выполнявшая свою работу, казалась чудом и вызывала всеобщее удивление.

Мы воспринимаем машину как изолированное явление. Однако на самом деле это мнимая изолированность. Мышление, которое вызвало появление первой паровой машины, а затем и множества других, занималось механическими законами, действие которых простиралось так далеко, что постепенно охватило весь земной шар, всю его поверхность, а затем и воздушное пространство. Законы этой механики проявляют свое действие не повсеместно, но и не только в каких-то отдельных пунктах. Они проявляются, претворяясь в машинах, там, где есть люди, которые с ними знакомы и умеют их применять. То, что паровая машина была установлена в Триптоне, не имеет особого значения: ее могли бы установить и в другом месте, и это не меняло бы дела. Зато важно другое — эту машину можно было повторить, усовершенствовать и размножить. Паровые машины начали устанавливать на английских мельницах, в пивоварнях, прокатных цехах и на хлопчатобумажных прядильных фабриках. Джеймс Уатт приспособил их для промышленного использования; его корнваллийские машины, в которых поршень приводился в движение паром, стали использоваться в шахтах. К 1810 году в Англии было уже пять тысяч таких машин. А Мердок, Меррей, Эванс, Тревитик, Вивиан, Хорнблоуер, Модели и другие — почти сплошь англичане — совершенствовали их. Паровые машины, работающие на выхлоп, паровые машины с расширительным золотником, парораспределители, машины Вульфа, корабельные двигатели, паровые котлы, вертикальные поршневые паровые машины, скоростные машины и машины с гидравлическим регулятором приводились в движение с помощью пара. Это был первый этап. Повсюду заклубились облака пара, выпускаемые паровыми машинами, и первое, что бросалось в глаза, были водяные пары, проступающие на конденсаторах. Пар и прогресс были тогда еще тождественны друг другу. Пар помог в становлении прогресса, а прогресс в конце концов рассеялся, как пар. Если бы технизация на том и остановилась, то воздействие аппаратуры на человеческий труд и на самого человека осталось бы ограниченным. Однако оно стало гораздо интенсивнее и приняло глобальный характер, когда человеку удалось осуществить передачу электроэнергии на расстояние.