42 Наркотическое действие автоматизма. Функционализация сознания.

Каждая остановка механического движения вызывает у технически организованного человека ощущение невыносимой пустоты. Чувствуя себя не в силах жить с этим ощущением, человек стремится избавиться от него при помощи усиленного движения. Хотя он и вздыхает, жалуясь на неумолимую организацию времени, которой подчинен его день, и проклинает рабочий механизм, в который включен, но в то же время не может без него обходиться и вновь возвращается к нему в своих развлечениях. Движение обладает завораживающей притягательностью. Буквально наркотическое действие оказывают на человека быстрое движение, рекордные скорости. У человека вырабатывается потребность в таком движении как в постоянном стимуляторе, дающем ощущение бодрости. Ему все время требуется ощущать, что вокруг что-то происходит, ощущать свою причастность к какому-то активному мероприятию. Отсюда проистекает ненасытная потребность человека в новостях, которую не способна утолить ни одна ротационная машина. Его представление о жизни носит динамический характер. Человек оценивает ее по степени витальности, но эта высокая оценка витальности на самом деле представляет собой выражение голодной неудовлетворенности жизнью, которая мучительно и остро ощущается массами. Жизнью теперь правит голод, его снедающая энергия. Человек, все время алчущий впечатлений и приключений, алчущий новых переживаний, не может без постороннего вмешательства поддерживать жизненный тонус. Ощущение слабости, бессилия, усталости охватывает его, когда ослабевает импульс, сообщаемый механическим движением, — жизнь теряет смысл, когда человек чувствует, что уменьшился приток моторной энергии, которая приводит его в движение. Депрессивное состояние овладевает человеком тогда, когда мертвое время проникает в его сознание. Движение связано с потреблением, и там, где потребление становится ограниченным, усиливается чувство голода. Тотчас же человека охватывает скука и появляется потребность в новых ощущениях, желание встряхнуться. Человека мучает страх, что мертвое время, которое он должен переварить, само его поглотит и переварит, и, стремясь избавиться от этой снедающей тревоги, человек ускоряет темп движения. Ускоренный темп пробуждает в нем обманчивое ощущение наполненной жизни и опьяняет его, порождая чудесные иллюзии. Он преклоняется перед беззаботной, мощной, пульсирующей жизнью, но остается в своем преклонении безвольным человеком, наслаждающимся иллюзией. Мертвое время смеется над ним. Ведь он не понимает, что механическое движение, которым он наслаждается, само по себе пусто, тем более пусто, чем оно стремительней. Человек сам наделяет механическое движение самоценностью за то, что оно дает ему приятные ощущения. Возможно, механическое движение кажется человеку благодетельным, потому что спасает его от необходимости задуматься о себе, ведь мыслить, согласно Аристотелю, означает страдать, и процесс мышления не может состояться без страдающего разума, так что мышление — дело болезненное, и этой неприятности можно избежать, бездумно отдаваясь на волю механического движения. И действительно, мы постоянно наблюдаем наркотическое действие механического движения. Им пронизана вся атмосфера больших городов, которая дышит сновидениями. Эта атмосфера сочетает в себе напряженность сознания и погруженность в фантастические мечты. Сознание гонщика, летчика, водителя трамвая бодрствует, но эта бодрствующая часть составляет лишь узенький сектор, со всех сторон окруженный ночным мраком и фантастическими видениями. Это своего рода функциональное бодрствование, когда внимание направлено на функционирование аппаратуры. Но чем сильнее односторонняя концентрация сознания, тем уже его зона. Поразительно, как мало замечает прохожий, в особенности когда попадает на оживленные улицы большого города, где все его внимание сосредоточено на соблюдении правил движения. Он ведет себя бдительно, так как от автоматически движущихся машин исходит постоянная угроза его жизни. Но в то же время движение действует на него усыпляюще, и он нередко вздрагивает, точно проснувшись, когда его функциональный ритм чем-то нарушается.

С этим связано ощущение ирреальности, невозможности и неестественности окружающей действительности, которое иногда, словно молния, пронзает человека в большом городе. Впечатление какой-то подводной жизни все чаще отмечают наблюдательные люди. Жизнь в больших городах протекает точно под куполом водолазного колокола, а широкие окна какого-нибудь кафе или конторы кажутся аквариумами. Это странное, весьма неприятное впечатление связано с автоматизмом движения, являющегося как бы продолжением наблюдаемых нами плавно скользящих механических рефлексов, которые придают движению сходство с миром амфибий. Современные большие города так же странны и удивительны, как большие города древности, о которых сохранилось предание. Если бы здесь оказался человек другой эпохи, не имеющий представления о современной технике, то, спросив себя, какие здесь властвуют силы, он, наверное, ответил бы так: самые могущественные и самые зловредные демоны.

43 В конце развития техники нас, вопреки представлениям утопистов, ожидает не идиллия, а хищническая эксплуатация природных ресурсов, организованная в планетарном масштабе. Принцип эксплуатации достигает такой степени, когда он перерастет в мобилизацию и тотальную войну. Технический прогресс и военное дело.

Одна из аксиом естественнонаучного мышления гласит, что законы природы стабильны, неизменны и подчиняются вечной механической закономерности. Вера в научный прогресс предполагает существование таких законов, которые не претерпевают никакого развития, — застывших и надежных субстратов, которым свойственна всеобщая механическая значимость — таких как, например, закон каузальности. Одни и те же причины должны всегда вызывать одинаковые следствия. Ученый, осмеливающийся высказать сомнение во всеобщности причинно-следственной определенности, очевидно, подрывает основание, на котором возведена вавилонская башня наших наук.

Таким же потрясением основ становится всякая попытка задать вопрос о том, всякое ли знание нужно человеку, потому что этот вопрос выходит за рамки научного. Кто не согласен довольствоваться очевидными и удивительными результатами, достигнутыми наукой, кто задается вопросом, какова познавательная ценность этих научных открытий, какая нам польза от того, что наука добилась желаемого результата, тот выходит за рамки научного знания. Тут мы сталкиваемся с последней иллюзией, связанной с техническим прогрессом. Совершенно очевидно, что стремление к рационализации когда-то должно исчерпать себя, что однажды оно достигнет поставленной цели, и случится это тогда, когда будет наконец достигнуто то состояние совершенства, ради которого все так долго неустанно трудились. Ведь идея бесконечного прогресса абсурдна и пуста, потому что условие бесконечного движения, на котором она основана, бесконечно снимается. Сама стремительность технической рационализации указывает на то, что мы уже приближаемся к ее завершению, к конечной стадии развития техники, когда все в ней достигнет совершенства, такого же совершенства, какое достигнуто в области орудий, используемых для манипулирования. Возможно, что этот момент наступит не в таком уж отдаленном будущем, однако не стоит предаваться досужим спекуляциям на эту тему. Этот момент особенно занимал мысли всех утопистов, на него они возлагают свои главные надежды. Нам часто приходится сталкиваться с представлением о том, что за неизбежные страдания и жертвы, связанные с техническим прогрессом, люди в конце концов получат заслуженное воздаяние. Однако теории воздаяния, уместные для homo religiosus,¹¹⁰ к технике не имеют ни малейшего отношения. Самое тяжелое здесь не начало, а конец. Гораздо правдоподобнее будет утверждение, что эти страдания и жертвы представляют собой цену, которую платит человек за свое стремление к власти.

Связывать с состоянием механического совершенства какие-то представления о гармонии, предполагать возможность политической и социальной идиллии там, где ей никогда не бывать, — все это чистой воды фантазерство. Представление о том, что где-то в будущем нас ждет мир, благоденствие и счастье, — это такая же утопия, как надежды на то, что технический прогресс одарит нас досугом, свободой и богатством. Представлять себе дело так значит примирять непримиримое. Машина — не благое божество, одаривающее людей счастьем, а век техники не завершится очаровательной и мирной идиллией. Власть, которую нам дает техника, во все времена оплачивается дорогой ценой человеческой крови и нервов, в жертву ей приносятся гекатомбы человеческих жизней, так или иначе угодивших в кручение колесиков и винтиков работающей машины. Расплатой за нее стали отупляющие условия трудовой деятельности (в этом отношении они достигли в наше время крайних пределов), механическая работа ради заработка, автоматизм рабочего процесса и зависимость рабочего от этого автоматизма. Расплатой стала и повсеместная духовная опустошенность, которая распространяется всюду, куда приходит механика. Лучше всего отбросить все иллюзии относительно благодеяний, которые готовит нам техника, и, в первую очередь, иллюзорные мечты о спокойной и счастливой жизни, которые связывают с ее развитием. Техника не владеет рогом изобилия.

На самом деле намечается нечто совершенно иное. Поскольку техника предполагает хищническую добычу природных богатств, поскольку ее прогресс сопровождается все усиливающимся их расхищением, представляется совершенно очевидным, что достигнув состояния совершенства, она будет производить расхищение самым интенсивным образом и на самую широкую ногу, организовав его в планетарном масштабе и реализуя самым рациональным способом. Растратное хозяйствование должно принять тогда такой размах, который, очевидно, мы недолго сможем выдержать. Как ни велики опустошения, вызываемые хищнической добычей полезных ископаемых и безжалостной эксплуатацией почвы, которая, как это можно наблюдать на примере Америки, приводит к образованию пустынь, однако истощение месторождений и иссякание вычерпанных источников все же не главная причина приближающегося конца. Растратное хозяйствование носит тотальный характер, распространяясь также и на техническую организацию живых людей. Становится все очевиднее, что расточительная трата ресурсов, которая происходит во всех областях техники, принимает такие размеры, что человек не выдерживает этих нагрузок; техника требует от него такого перенапряжения всех сил, которое превосходит человеческие возможности. Признаком этого перенапряжения является конвульсивность движения в духовной и в физической области, уродливые судороги которого свидетельствуют о тяжести испытываемого давления. Повсеместно мы наблюдаем напряженное форсирование усилий. А за этим должна последовать та реакция, которая всегда наступает вслед за волевыми и нервными эксцессами. Изнеможение, апатия и тупая подавленность.

Наступление такой реакции дает ключ к пониманию идей, связанных с тотальной мобилизацией и тотальной войной. Эти идеи, какие бы возражения не выдвигали против них их противники, имеют под собой разумные основания, поскольку точно отражают то положение, в котором мы находимся. Они заслуживают пристального внимания и серьезного отношения, на которое вправе рассчитывать всякая серьезная мысль, какой бы горькой она ни была и какие бы тяжкие выводы из нее ни следовали. Для возражений, выдвигаемых против идей, связанных с тотальной мобилизацией и тотальной войной, характерно, что все они подходят к вопросу не с того конца.

Что означает выдвижение лозунга тотальной мобилизации и раздавшиеся вдруг призывы к тотальной войне? Чем отличается тотальная война от других войн? В XIX веке у классика военной теории Клаузевица даже не упоминается о такого рода войне. В своем определении войны Клаузевиц, правда, говорит, что ей присуща тенденция к крайнему насилию, что насилие не имеет пределов, и называет три разновидности взаимодействий, каждое из которых приводит к крайним последствиям, но вслед за этим он говорит также о модификациях, которым под воздействием реальных условий подвергается тенденция к применению крайнего насилия, о тех реальных возможностях, которые осуществляются в реальных жизненных обстоятельствах вместо крайностей, присущих абсолютному характеру понятий. Для военных теорий Клаузевица характерно то, что они принадлежат эпохе, когда еще не могло быть отчетливого представления о невероятных возможностях развития технической организации. Такого представления не могли дать наполеоновские войны. Уже этим объясняется, почему Клаузевиц, говоря о ведении войны, рассматривает ограниченные средства и цели. Тотальная война — это такая война, которая предполагает наличие тотальной технической организации. Этот тип войны, как явствует из его определения, не признает никаких ограничений в выборе средств и целей военных действий. Очевидно, это такая война, с которой коррелирует не что иное, как тотальное уничтожение, и именно это качество все отчетливее проступает в ее описаниях, которые мы находим у современных военных теоретиков. Эта война тотальна не только с точки зрения подготовительных мер, стратегических и тактических средств и целей, она тотальна также в смысле идеи беспощадного уничтожения, не желающей знать никаких ограничений. Этой идее вполне соответствуют и средства уничтожения, которые, как мы уже отмечали выше, приобретают благодаря достижениям технического прогресса неограниченную разрушительную способность и в пространственном, и в количественном отношении.

Однако и у этой войны есть свои модификации, умеряющие и ограничивающие даже ее тенденцию к неограниченному применению силы. Одно из ограничивающих обстоятельств состоит в том, что такая война, которая ставит себе на службу все существующие ресурсы, не может не привести к окончательному их исчерпанию, если ее будут вести противники, между которыми имеется приблизительное равновесие сил. Однако само понятие мобилизации и тотальной войны предполагает, что она не оставляет никаких нетронутых и неиспользуемых резервов, которые сохранялись бы как неприкосновенный запас. Ни один фонд не остается больше в неприкосновенности, все подлежит мобилизации, все приводится в движение, никакая «мертвая рука» уже не служит защитой от потребительского использования. Для того чтобы дать представление об этом процессе, нужно отчетливо понимать положение человека в современных условиях. Чем же характеризуется положение промышленного рабочего или солдата, участвующего в битве материалов, как и всякий человек, живущего в условиях технического прогресса, при котором трудовые отношения приобретают особенно важное значение? Для положения рабочего характерна его зависимость от аппаратуры и организации. Она выражается в том, что у рабочего нет никаких резервов на черный день. Существование рабочего целиком и полностью зависит от его рабочей силы, которую он должен энергично пускать в ход, для того чтобы обеспечить свой прожиток. У него нет состояния, которое позволяло бы ему пользоваться покоем, досугом или хотя бы достаточно продолжительным отпуском. И вот, исходя из этого, мы можем определить меру труда, который рабочему придется вложить, когда речь зайдет о тотальной мобилизации и тотальной войне, когда в ход пускаются все имеющиеся ресурсы, все приводится в движение. Нетрудно догадаться, что у тотальной мобилизации есть оборотная сторона, что тотальной войне соответствует вызванное ею тотальное потребление. Эта война отнюдь не похожа на войну levee en masse,¹¹¹ когда примитивность средств восполняется всеобщим энтузиазмом, тотальная война ведется высокоразвитыми техническими организациями, она отмечена автоматическим, механическим характером, свойственным современной технике. Поэтому одна из ее главнейших задач состоит в том, чтобы разрушить техническую аппаратуру противника.

Технический прогресс и военное дело вступают между собой во все более тесную связь. Мы достигли того уровня развития, когда от технического потенциала государства зависит эффективность его военных действий. Военные действия государства с более низким техническим потенциалом оказываются менее эффективными, чем действия государства, вооруженного более высокой техникой. Государство с самым высоким техническим потенциалом реализует его в военных действиях с наибольшей эффективностью. В этом кроется причина, которая все настоятельнее, словно под влиянием механической необходимости, понуждает государство поддерживать технику в ее стремлении к совершенству, ускорять и двигать вперед этот процесс. Государство из соображений самосохранения вынуждено оказывать техническому автоматизму свою поддержку и по возможности внедрять его в качестве ведущего принципа в каждый рабочий процесс. Поскольку технический потенциал имеет решающее значение для эффективных действий в случае войны, то его сущность сводится к вооружению. И тут технический прогресс сбрасывает ту экономическую маску, которую он носил на начальном этапе технической организации. Технический процесс превращается в процесс вооружения, все более недвусмысленно ориентируясь на войну. Этого нельзя предотвратить никакими средствами. Можно представить себе, что в каком-то отдельном случае война будет предотвращена, но невозможно представить себе, чтобы в случае войны государство отказалось от использования своего технического потенциала в качестве оружия. В мирное время постоянные напоминания об этом потенциале и старания, прилагаемые к тому, чтобы представить его как можно более ужасным и устрашающим, становятся привычным приемом политической тактики. Понятно также, почему государства все больше и больше начинают игнорировать издавна практикуемое в международных отношениях правило официального de jure¹¹² объявление войны. Это делается не из боязни, что их объявят агрессором, а потому что они хотят сохранить за собой преимущество внезапной и неожиданной актуализации технического потенциала, осуществленной в состоянии высокой мобилизационной готовности.

По мере того как организованная экономика все больше превращается в милитаризованную экономику, техника также все больше превращается в военную технику, все откровеннее обнаруживает свой милитаристский характер. В настоящее время, находясь в состоянии энергичного развития, она все более усиливает хищническую эксплуатацию ресурсов; повышая потребление, она одновременно ограничивает насущные потребности человека, окончательно освобождается от необходимости считаться с экономическими законами и финансирует свою организацию за счет средств, выкачиваемых путем усиленной эксплуатации рабочего.

Вопрос о том, какой выигрыш может дать тотальная война, волнует не только специалистов. Дело в том, что тотальное потребление, вызываемое тотальной войной, может свести на нет всю пользу от победоносной войны, что может наступить такое положение, когда уже не окажется ни победителей, ни побежденных, а наступит состояние всеобщего истощения. Позволяет ли еще нынешнее состояние надеяться на выгоду от победы? Или призывы к тотальной войне означают уже начало борьбы за существование? Иными словами: достиг ли прогресс техники той точки, за которой его поглощающая потребительская энергия становится настолько высока, что неизбежно начинает коренным образом изменять территориальную и политическую организацию государств?