45 Философские системы. Лейбниц. Кант. Гегелевская диалектика как отражение механически организованного прогресса.

Если мы обратимся теперь к прошлому и сопоставим мышление XVII и XIX веков, то сразу же должны будем отметить, насколько различной оказывается в том и в другом позиция философского созерцателя и отправная точка его размышлений. Во всех философских системах XVII века мы сталкиваемся с представлением о равновесии и сбалансированности. Повсюду мы встречаемся с понятиями гармонии и способности к совершенству: в метафизике, в теории познания, этике и педагогике. Ими целиком проникнута философия Лейбница и Вольфа. Поэтому мы можем назвать всю эту философию в целом связующей и опосредующей, причем такого образа мышления придерживались в то время даже абсолютные монархи, такова была тогда философия государственной власти. В учении Лейбница о монадах закон механически действующей причинности еще не выходил из-под контроля, так как над ним существовали высшие инстанции, не детерминируемые каузальностью. Эти идеи доказали свою живучесть. Даже в философии Канта с ее открытой враждебностью по отношению к лейбницевско-вольфианскому учению еще присутствует в качестве основополагающей идеи понятие гармонического взаимодействия всех возможностей человека, представление о предустановленной гармонии разума. От этого представления исходит свет, отблеск которого лежит на его философии, несмотря на ее скуповатую холодность и ученое спокойствие. Разум, рассудок, способность суждения — вот из чего исходит Кант, делая объектом своих гносеологических исследований область и границы их применения. Философия же XIX века все больше склоняется к волюнтаризму.

Та жесткая насильственность, не дающая чувства удовлетворения из-за своей нетерпимости, с которой мы сталкиваемся в философии Фихте, и то же самое отсутствие платонической мягкости и враждебный подход к природе проявятся затем у Гегеля. Система Гегеля еще жестче, в ней еще больше принуждения и насильственности. Когда Шеллинг, возражая против системы Гегеля, говорит, что она исходит из чистого бытия, из чистого становления, а это бытие, это становление представляет собой «совершенно пустую идею, то есть идею, в которой нет движения мысли», то в этом возражении содержится упрек в произвольном выборе отправной точки. «Принцип движения он вынужден был сохранить, так как без него не сдвинешься с места, но он изменил его субъект. Субъектом этим, как уже сказано, стало логическое понятие. Поскольку движение приписывалось логическому понятию, он назвал это движение диалектическим, а поскольку в прежней системе движение не было диалектическим в этом смысле, то он объявил, что в этой системе, которой он целиком и полностью был обязан принципом своего метода, то есть возможностью построить систему на свой собственный лад, метод вообще отсутствует; наипростейший способ приписать себе заслугу изобретения оного! Между тем логическое самодвижение (каково понятие!) служило, как и можно было предвидеть, верой и правдой, покуда система не выходила за рамки чистой логики; едва она, решившись на этот тяжкий подвиг, делает шаг в область действительности, как нить диалектического движения тотчас же окончательно обрывается, тут поневоле требуется вторая гипотеза, а именно будто бы идее — неведомо по какой причине, разве что ради удовольствия развеять скуку своего чисто логического существования, — взбрела вдруг такая прихоть распасться на свои моменты, и с этого, дескать, берет свое начало природа» (Шеллинг. Предисловие к философскому сочинению г-на Виктора Кузена, 1834). В этом и в других высказываниях мы видим столкновение учения Шеллинга о потенциях с гегелевской диалектикой. Критика Шеллингом гегелевской системы, которую можно проследить и в его мюнхенских лекциях «К истории новейшей философии», показывает, что он ощущал новизну гегелевской диалектики, однако не объясняет причины того огромного влияния, которое приобрела гегелевская система, — влияния, которое проистекало из того самого гегелевского понятия движения, отвергаемого Шеллингом как незаконно введенное. В этом понятии движения и кроется источник силы гегелевской системы, в нем заложены рычаги, которыми все приводится в движение, как это доказывает тот факт, что из ее арсенала взято оружие диаметрально противоположных и даже враждующих друг с другом философских направлений. Метод самодвижущегося понятия, обладая универсальной применимостью, остается, правда, невыясненным, пока мы не учтем его историчность и не увидим, как он может быть применен к истории, но поняв это однажды, мы обнаружим его радикально действенный характер, и тут же выяснится, что сам метод как таковой уже обусловлен определенным, совершающимся на наших глазах историческим процессом. «Тайна гегелевской диалектики» носит исторический характер; возможность ее применения в религиозной, политической, социальной, экономической сфере проясняет присущий ей историзм. Если наука представляет собой по Гегелю «понятую историю, память и кладбище мирового духа, пьющего напиток бессмертия из черепа — этой чаши потустороннего царства», то этот варварский образ, странно схожий с обликом индийского божества, украшенного ожерельями из черепов и пьющего из чаши, сделанной из человеческого черепа, показывает нам, каким путем движется человеческое сознание. В нем выражается идея, что «внутренним ядром природы является мысль, обретающая бытие только в человеческом сознании».

Но как возникает эта мысль и это движение, оставляющее после себя одни только кости? Возникает ли она потому, что из «инвентаря чистого разума», составленного Кантом, была изъята вещь в себе? Но это уже было сделано стараниями Фихте, выведение же всяческого познания из способности к познанию, превратившейся теперь в чистый разум, и учение о необходимых этапах его поступательного развития через идею, природу, дух является заслугой Гегеля. Разум как единственная субстанция, панлогизм, превратившийся в субстанцию, возводится теперь в ранг субъекта, становится духом, причем абсолютным духом. Логике приходится неимоверно расширить свои границы, потому что когда разум включает в себя все сущее, а вне разума ничего не существует, то все, чем раньше занималась метафизика и онтология, неизбежно должно было перейти в ведение логики. Каменные скрижали категорий и форм суждения рассыпались в прах, так как категории и формы суждения оказываются всего лишь методом того же необходимого движения, в ходе которого идея совершает свое развитие. Диалектический метод с его переходами в противоположность, цепочками антитез, начинающимися с пустого бытия, которое равнозначно понятию «ничто», возвращение метода после завершения своей работы к исходной точке превращают весь процесс в целом в круговращение. Тот, кто привык мысленно следить за общей картиной, без труда заметит, что здесь мы имеем дело с ранним прообразом вечного возвращения, представляющего собой кульминацию философии Ницше, для которого, кстати, характерен состоявшийся в поздней период поворот от Шопенгауэра к Гегелю. Между тем для Гегеля этот процесс имеет однократный (уникальный) характер, он ведет к «снятию» «только внешнего поверхностного слоя, а не подлинной сущности мира». Подлинной же сущностью мира «является бытие понятия как такового, и, таким образом, сам мир есть идея». Но это всевластие идеи достигается за счет крайнего разжижения содержания понятия субстанции. Произвольность в выборе отправной точки, которую Шеллинг ставит в упрек гегелевской системе, повторяется в произвольном завершении, ибо весь процесс начавшийся в голове понявшего его и продумавшего философа, там же и заканчивается, в ней он достигает точки абсолютного знания, и за эти пределы не выходит в своем развитии. Описание этого процесса является задачей феноменологии.

Радикально действующий принцип этой системы состоит в том, что она переносит динамику, которая возникла как раздел механики, на исторический процесс. Аналог этой механической динамики есть не что иное, как гегелевская диалектика. Инструментарий такого мышления — под которым следует понимать то, что поддается отвлечению и может использоваться в другой области, для другой цели, — и составляет его метод. Можно понять ученых XIX века, которые приняли философию Гегеля холодно и отнеслись к ней отрицательно, продолжая, в отличие от него, придерживаться эмпирического, индуктивного метода. Их замечания по поводу этой системы в общем и целом носят неумный, поверхностный характер. В задачу Гегеля вовсе не входило поддерживать точные науки, он вовсе не стремился к научному подходу, его устремления выходили за рамки того, что относится к науке. Если наука представляет собой «понятую историю», то заниматься ею вообще не имеет смысла, потому что для того, кто ее осмыслил, она уже отошла в прошлое, стала «кладбищем черепов».

Гегель уже не оказывает непосредственного влияния на точные науки, его мощное влияние направлено на другие фундаментальные области: он оказывает воздействие на исторический процесс, носителями которого являются государство и общество. Его диалектика не только объясняет этот процесс, но вмешивается в него в определенной исторической ситуации и становится средством, ускоряющим его движение.

Не всякому дано подружиться с диалектическим методом. Разрабатывавшие его софисты превратили его в искусство мнимой логики, в игру, состоящую из уловок, ведущих к ошибочным умозаключениям, и обманчивых логических построений, которыми можно запутать собеседника. Однако ни у Платона, ни у Аристотеля диалектика не выступала в качестве движущей силы необходимого исторического развития, так как оба ценили ее как искусство, которое позволяет всесторонне и глубоко осветить предмет, составить о нем законченное понятие. Для Гегеля же диалектика — это метод, имманентно присущий предмету познания, для него она — принцип движения. Историческое влияние диалектики зависит от сил сопровождающего ее механического процесса и потому проявляется в развитии техники в сторону все большего совершенства. Поэтому на ней отражаются все неудачи в области аппаратуры и организации труда. Такого великого мыслителя, как Гегель, нельзя оценивать по его школе и ученикам. Они в значительной мере способствовали распространению и развитию диалектики, но одновременно многое в ней изменили. Неужели никто до сих пор еще не заметил, что в том виде, в каком диалектика практикуется сегодня, она стала фатально напоминать процесс пережевывания? Она лишь подражает механическому жевательному процессу, происходящему при пережевывании пищи, когда, талдыча о снятии и преодолении противоречий путем их перехода на более высокий уровень, диалектически разжевывает каждый логически препарированный кусок. Эта вульгаризированная форма диалектики стала достоянием потребителей и довольствуется лишь потреблением достигнутого.

46 Философии воли. Теории катастроф. Пределы совершенствования техники. Стерильность механики. Прометей. Гефест. Техника как проявление вырвавшихся на волю титанических и циклопических сил. Соотношение механического прогресса и стихийного регресса.

В философии Канта вопросу о воле уделено весьма скромное место, более скромное, чем он занимает у Лютера, чей трактат «De servo arbitrio»¹¹³ принадлежит к числу основополагающих трудов протестантизма. У Шопенгауэра же воля объявляется вещью в себе, то есть ей дается такое определение, которое делает ее, с точки зрения Канта, недоступной для понимания, так как он утверждал, что вещь в себе невозможно определить и познать. Апогея своего развития волюнтаристская философия достигает в концепции Ницше. Ницше утверждает волю к власти с такой же страстностью, с какой Шопенгауэр ее отрицал. Его полемика в защиту воли по манере напоминает речи Калликла в диалоге Платона «Горгий».

Философии волюнтаризма свойственны особые предпосылки и следствия. Во-первых, сразу же понятно, что с нею несовместимы прежние представления о возможности совершенства, гармонии и равновесия. Ведь там, где за основу берется воля, все приходит в движение. Мышление приобретает динамичный характер, его тоже захватывает поток стремительного движения. Но куда оно движется, к какой устремляется цели? Нужно заметить, что чистому волению поставлены известные пределы. A posse ad esse non valet consequential.¹¹⁴ Так, успех начинания зависит не только от моей воли, как бы я ее ни напрягал. Напротив, признаком законченного и совершенного движения является незаметность волевого начала, отступающего здесь на задний план, как это происходит в превосходном произведении искусства, в статуе, в которой техническая сторона, ремесленный труд, вложенный в ее создание мастером, словно бы исчезает. Воля и успешность осуществления не идентичны, поэтому одной лишь волей к власти ничего не достигается. Воля может потерпеть крушение, погибнуть втуне, в особенности когда она противоречит существующей действительности, которая ее породила. Волевое усилие может вылиться в карикатуру власти, в ее искаженное подобие, которое свидетельствует, что все напряженные усилия дали незначительный или ничтожный результат. Такая воля подобна статуе, созданной художником, который, желая произвести впечатление необычайной силы, укрупнил все мускулы и пропорции, за исключением самых важных для выполнения этой задачи. Философия, рассуждающая о всепроницающей воле к власти, остается односторонней, если не затрагивает вопроса о правомочности ее притязаний, от которой зависят достоверность, действенность и успешность этой воли. В самом факте завышенной оценки значения воли уже есть что-то разрушительное. Такая переоценка не только включает в себя переоценку движения, слепой активности, инстинктивных, слепых действий человека и голой витальности, присущей всему живому, но это движение приобретает к тому же механический и насильственный характер, так как оно силится добиться своего, не считаясь с обстоятельствами даже там, где заведомо невозможен успех. Однако эта энергическая философия отнюдь не является признаком избытка физической, телесной силы, как не является она и признаком покоя и изобилия — атрибутов богатой жизни. Не случайно в нашем представлении величайшая сила связывается с полным покоем, а понятие высшего величия связано не с движением, а с величественным покоем. Воля же к власти направлена на то, чтобы завладеть властью; она желает власти, потому что бедна ею и потому что хочет утолить свою властную жажду.

Появление волюнтаристской философии всегда связано с определенным состоянием человеческого духа, с такими актами разрушения, какие описываются в «De servo arbitrio» Лютера и в «Переоценке ценностей» Ницше. Ее существование оправдано тем, что оно приводит к осознанию факта совершающихся разрушений. Этот факт ставит перед нами ряд решающих вопросов. Вопросы заключаются в том, кто разрушает и что разрушается. Каков масштаб разрушения ценностей? И какова шкала их значимости? Где можно увидеть элементы нового порядка, который обрекает на разрушение то, что было прежде? И наконец — это уже касается нашей темы, — как все это соотносится с техникой?

Мы постоянно убеждаемся, что техника в наше время сохраняет свою целостность. Она создала новую, рациональную организацию труда. В основе работы этой организации лежит механический автоматизм, характерный для совершенной техники. Техника представляет собой изменяющую, преобразующую, разрушающую силу. Она сохраняет свою целостность не потому, что содержит элементы нового порядка, а потому, что представляет собой самый мощный элемент разрушения старого порядка, сглаживания существующих различий, кардинального нивелирования. Таков характер ее воздействия, определяющийся — говоря словами Платона — стремлением к арифметическому, то есть механическому уравниванию.

Так как все механическое подчиняет себе стихийные силы, то можно с полной уверенностью сделать вывод, что достигшая совершенства техника предоставит в распоряжение человека громадные стихийные силы. И здесь мы подходим к вопросу о границах технического прогресса, о пределах, которые ему поставлены. Ведь можно с полной уверенностью сказать, что в конце концов человек в своей борьбе за власть воспользуется этими насильственно укрощенными силами для решительного действия. И тогда огромные силы, которые он приобрел в результате хищнической эксплуатации природы, обратят против него самого свою разрушительную энергию. Человек пробудил духов стихий и навлек на себя их месть. Против него с неприкрытой враждебностью ополчилось гигантское скопление стихийных сил, управляемое механикой; в этом состоит тот регресс, объем которого прямо пропорционален объему продолжающегося технического прогресса. По мере того как нам все очевиднее открываются находящиеся под угрозой уничтожения зоны — зоны массовых поселений и развитой технизации, — мы начинаем также понимать, в каком направлении действуют разрушительные процессы, видеть причины, которыми они вызываются. Только теперь со всей отчетливостью мы можем понять демонический характер происходящего. Мертвое время, которое человек поставил себе на службу, возомнив, что может распоряжаться им по своему усмотрению, душит его, связав по рукам и ногам. Оно посмеялось над рабочим, заперев его в клетку, которую рабочий сам построил, чтобы упрятать в нее время. В теории это время казалось бесконечным и безмерным, но когда оно вошло в конфликт с жизненным временем, в результате чего жизненное время оказалось в подчинении механического времени, наступил конец досугу и оказалось, что времени вообще не стало. Тут же съежилось и пространство, земля, прежде необозримая, стала мала и тесна для человека. Механическое мышление вообще не щадит мертвых, подвергая беспощадному насилию все, что считает мертвым. Если бы вселенной и впрямь была свойственна та безжизненная покорность, которая ей приписывается, то совершенное развитие техники было бы безопасной затеей. Но поскольку рядом с неживым всегда существует живое, поскольку смерть никогда не встречается отдельно от жизни, так как одно без другого лишено смысла и по отдельности немыслимо, то все механическое режет глубоко по живому. Куда бы оно ни внедрило свою аппаратуру и организацию, везде оно невольно организует и сопротивление, поднимающееся против его насилия, и это сопротивление бьет по человеку, срабатывая с силой и точностью юридического предписания, с четкостью часового механизма, отмеривающего мертвое время. Как гласит поверье, обычное состояние демонов — сон, для того чтобы они начали действовать, их нужно сперва разбудить, проникнуть в их сферу. Сегодня уже не приходится сомневаться в том, что они вполне пробудились.

Из-за этого страх перед разрушением затемняет разум человека. Он чувствует это разрушение нервами, которые приобрели повышенную чувствительность (обстоятельство, также связанное с совершенством, достигнутым в определенных областях техники). Человек вздрагивает от малейшего шума, он живет в предчувствии катастрофы. Ведь когда мысль становится беспомощна, она начинает кружить на одном месте, концентрироваться на катастрофе. Катастрофа — это событие, которое начинает занимать человеческий ум, когда тот перестает видеть выход, и тогда человек, вместо того чтобы пользоваться своими способностями, погружается в свои страхи. Потому-то сейчас повсюду то и дело появляются новые сторонники различных теорий катастроф. Они ссылаются на учения о мировых эрах и периодах, они строят теории катаклизмов и пугают нас, что луна свалится на землю, они провозглашают скорую гибель культуры и твердят, что следующая война всему положит конец. В действительности же никакой конец не наступает, просто их мысль зашла в тупик, и они, очертя голову, ринулись в бездну страха. Катастрофа — это воображаемое событие, которое беспомощный ум проецирует в будущее. Никто не спорит, что все мы смертны, и не надо быть пророком, чтобы предвидеть в будущем крупные аварии и большие изменения. Между тем смерть может проявить свою власть только над жизнью! И в любые времена существовало точное количественное соответствие между разрушениями и числом объектов, созревших для гибели. А таковые еще никакими человеческими усилиями никогда не удавалось спасти.

Мы уже упоминали о том, что для представителя точных наук прогресс научного познания возможен только при наличии нерушимых закономерностей, из которых он исходит. Он утратил бы всякое доверие к эксперименту, если бы его нельзя было повторить бесконечное число раз, если бы на один и тот же вопрос не следовал неизменно один и тот же ответ. Познание движется вперед благодаря мертвому и неподвижному посреднику, и оно сопровождается старением науки; это познание развивается в сторону застывшей механики, которая однообразно повторяет все движения. Мир — машина, а человек — автомат. Машина, конструируемая техником, сделана по образу и подобию механического универсума, который, выступая в качестве machina machinarum,¹¹⁵ приводит в движение все эти поршни, колеса, цепи, ремни и поворотные круги, которыми обладает техническое устройство. Сопутствующее технике знание носит каузальный характер, его источником служат добытые человеком познания о каузально работающем механизме природных процессов. По мере распространения этого знания, опираясь на которое человек создает свои творения, все отчетливее проявляется лежащая в его основе механическая необходимость, так как технический прогресс по определению заканчивается, по его представлениям, совершенством механики, которая подчиняет человека этой необходимости. Мертвое время все расширяет свои владения. Жизнь ставится на службу повсеместно действующему автоматизму, который регулирует ее течение.

Науку можно сравнить с большим монастырем, в бесчисленных рабочих кельях которого обитают ученые мужчины. В основе науки лежат, разумеется, не религиозные правила общежития, приуготовляющие монахов к небесам. И ученые не связаны обетом безбрачия. И все же нельзя не заметить, что страсть истинного ученого несет в себе какие-то монашеские черты, что ей присуще что-то аскетическое, бесплодное. Мир, в котором живет ученый, — это мир сугубо мужской, где царит духовный патернализм. Всякое рациональное мышление, если рассмотреть его истоки, патерналистично, и это относится не только к науке, но и к технике. К тому же мы и сами желаем сохранения и укрепления духовного патернализма в том мире, в котором живем. В то же время научный рационализм во всех областях знания носит каузальный характер. Тот, кто не способен мыслить рационально и каузально, не может быть настоящим ученым. Поэтому женщины не участвуют в научной деятельности, это не их дело. В рабочих кельях науки может встретиться разве что «синий чулок» или бесполая пчела-работница, а если там и попадается женщина, то лишь как помощница мужчины. Однако в отличие от пчелиного улья рабочие пчелки представлены здесь не в большинстве, а только в виде исключения. Здесь также действует правило «mulier taceat in ecclesia».¹¹⁶ Никакая матриархальность не допускается в науку, и не случайно, так как если бы она туда проникла, то разрушила бы всю научность, сломив засилье рационального мышления. У истоков новых наук никогда не стояла женщина, нет женщин-изобретателей и не женщинами создана техника. Женщины не относятся к виду homo faber, к которому принадлежат техники. Из женщин не получается и механиков — для обслуживающего персонала техники нужен другой материал. Технический прогресс, способствующий женской эмансипации, чтобы сделать из них работниц, включенных в организацию труда, не только лишает их власти, но ущемляет в том, что составляет их предназначение. При виде женщин, выполняющих какую-то работу, связанную с техникой, всегда поражаешься. Недаром Лоренс говорит, что отправляясь к машинам, ты покидаешь женщин. Да и что делать женщинам рядом с машинами? Их сила совсем в другом. Одного взгляда на машины достаточно, чтобы увидеть, что тут перед нами мертвая сторона существования, принадлежащая стерильной, бесплодной механике, безжизненный мир автоматов. Машина — не глиняный голем, которого можно оживить магическими заклинаниями, не гомункул, наделенный умственной жизнью. Она — мертвый автомат, неустанно осуществляющий один и тот же однообразный рабочий процесс. Она так рациональна, как только может быть рационален механизм, и механическая точность ее работы требует такого механически точного в своей работе рассудка, какой описывается в следующих исполненных горечи строках Бодлера, которые можно отнести к техникам:

Cette crapule invulnerable

Comme les machines de fer

Jamais, ni l'ete ni l'hiver

N'a connu l'amour veritable.¹¹⁷

Заканчивая это исследование, хочется напомнить о том, что миф неблагожелательно относится к фигуре homo faber, который ныне, проявив свойства велоцифера¹¹⁸ превращается в homo crepitans.¹¹⁹ Восстание Прометея, самого одухотворенного из титанов, взявшего на себя роль покровителя такого человека, кончилось поражением. Мотив похищения огня, которым Прометей навлек гнев богов на себя и весь человеческий род, и наказание, которое он понес именно за это преступление, отличаются удивительной глубиной. Что же это за огонь, который можно было спрятать и сохранить в труте из стебля подсолнечника? Миф не уточняет, откуда именно был похищен огонь, но средство, которым воспользовался Прометей, указывает на то, что огонь не был взят из кузницы Гефеста, а имел солярное происхождение, то есть Прометей похитил частицу великого солнечного огня. Но что все-таки кроется за этим похищением? Без солнечного огня невозможна жизнь, значит, гнев богов вызван не тем, что животворящий огонь стал приносить пользу людям, — пользу он приносил им всегда. Боги разгневались на Прометея за то, что он укротил огонь, поставил его на службу, — вот о чем повествует миф. В этом мифе выразилась тревожившая человеческое сознание мысль о грозящем опасностью акте осквернения, что подтверждается и древними представлениями об освящающей, очистительной и искупительной силе огня.

Техника не использует непосредственно солнечное тепло. И тот факт, что ей не удается применить его на службе своей организации, возможно, заключает в себе особый, скрытый смысл. Она расхищает те кладовые, в которых дремлют преображенные формы солярного огня, пропитанные им теллурические субстанции. Кузнечный огонь непосредственно добывается из теллурических источников, это тот огонь, та стихия, олицетворением которой впоследствии стала саламандра. Техника ведет свое происхождение от теллурического огня. Она начала с того, что поставила себе на службу этот огонь, создав аппаратуру, которая тем или иным способом приводилась в движение огнем. Весь наш технический персонал вышел из кузниц. Из кузнецов выделились слесари, затем, в век технической специализации, все остальные технические работники, имя которым легион.

Землю теперь населяют железные люди. Не будет им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя...

Гесиод¹²⁰

К числу патронов хомо фабера принадлежит и Гефест. Гефест всегда в поту и покрыт сажей, и лицо у него бледное, как у всех кузнецов, чья кожа выцветает под действием огня. Почему хром Гефест, почему хром Виланд? И почему кузнечному искусству обучают гномы, горбуны и калеки? Все они имеют отношение к сокровищам, шахтам и горным пещерам, в которых таятся металлы, но в основе этого отношения лежит беззаконие. Почему знания, связанные с обработкой руд, издревле вызывает мистический страх и почему это ремесло со времен Дедала сопряжено с бедами и несчастьями? Совершенно очевидно, что боги не любят хомо фабера и либо борются с ним, либо терпят возле себя, как Гефеста, но относятся к нему как к полубурлескному персонажу. Боги враждуют с непокорными и мятежными титанами. Но ведь вся техника ведет свое начало от титанов, а хомо фабер принадлежит к титанидам. Поэтому мы впервые встречаемся с ним среди вулканического ландшафта. Отсюда же проистекает его любовь ко всему огромному, мощному, колоссальному, к устройствам, которые поражают своей массивностью, неудержимым разрастанием материи. Сюда же относятся такие черты хомо фабера, как отсутствие чувства меры, непонимание законов прекрасного и неприятие искусства, которые для него столь характерны. Титаномахия, миф о Прометее доносят до нас повесть о том, как самый художественно одаренный народ, обладавший необычайным чувством прекрасного и пониманием меры, поборол искушение пойти по пути титанов. И не может быть никакого сомнения в том, что это раз и навсегда определило и ту скромную, по сравнению с нашим временем, роль, которую суждено было занимать технике в античном мире. Своим рьяным усердием, своей кипучей деятельностью, своей деловитостью, непомерностью своих властных устремлений хомо фабер ненавистен богам. Величие Зевса — это преисполненное покоя бытие, сила Прометея — в его бунтарстве, в мятеже, в стремлении свергнуть Зевса с его золотого престола, изгнать из мира богов и самому стать его господином.

Технический человек хром и в области духовного знания. Он одноглаз, как все циклопы. Об этом говорит уже его эмпиризм. Человек не ломает голову над вопросом, к чему должны привести его усилия. Его деловитость проявляется как раз в том, что он уклоняется от этого вопроса, ведь тот лежит за гранью, которой очерчена его работа. От человека можно ожидать только таких открытий, на которые способен технический специалист, но нельзя ожидать чего-то такого, что выходит за пределы технических знаний. Деловитая объективность не только мешает человеку задуматься о себе, но вообще преграждает ему путь к тому духовному знанию, которое невозможно подвести под механические законы.

Однако властным устремлениям технического человека положен предел, и мы уже можем его разглядеть — перед нашим взором открывается общая панорама той области, которую представляет собой поле деятельности техники, приблизившейся к своему совершенству. Хищническая эксплуатация природных ресурсов, без которых она немыслима, безжалостное и жестокое потребительское использование людей и средств не может продолжаться до бесконечности; этому придет конец, когда истощатся запасы, потребление которых обеспечивает возможность технического прогресса. Мы часто сталкиваемся с попытками представить эти ресурсы как неистощимые, однако даже все возрастающая рационализация методов их эксплуатации противоречит таким заверениям, ибо степень рационализации служит верным показателем того, как далеко зашло истощение этих богатств.¹²¹ Во всех расчетах запасов, имеющихся в тех или иных месторождениях, есть что-то сомнительное; сомнительными они остаются даже в том случае, когда цифровые показатели абсолютно надежны. Потому что во всех этих расчетах не учитывается то, что к ресурсам, которые потребляет технический прогресс, принадлежит и сам человек. В них не учитывается то, что развитие механики имеет свои пределы — ведь вместе с ним умножается количество враждебных человеку стихийных сил, разрушительная энергия которых обрушивается на человека и его механические творения. И, наконец, в них не учитывается то, что организация, создаваемая человеком, зависит от неорганизованного богатства, которое она вычерпывает, и что там, где она становится самоцелью и уничтожает неорганизованную природу, она превращается в злокачественную опухоль, паразитирующую на живом организме.

Нет такого изобретения, которое отменяло бы взаимосвязь между механическим прогрессом и соответствующим ему регрессом. Если мы будем принимать во внимание это соответствие, то тем самым получим возможность составить себе представление о том, в какой мере оправданы надежды, возлагаемые на новые и неслыханные технические изобретения. К ним относятся все заверения в том, что такие достижения технического прогресса, как, например, расщепление атомного ядра, даст в руки человека невообразимо огромные запасы энергии, то есть что перед ним откроются новые возможности эксплуатации стихийных сил, превосходящие все прежние достижения в этой области. Подобные ожидания, хотя их и нельзя назвать утопическими, представляются маловероятными. Зато утопическим является наивный оптимизм, который лежит в основе такого рода спекуляций, и то простодушие, с которым делаются такие заявления. Ведь если подобные открытия и изобретения действительно состоятся, то что может быть для человека страшнее, что может быть ужаснее их последствий? Какие возможности разрушительных воздействий открываются благодаря таким открытиям! В утопических романах, посвященных этой теме, любят изображать их использование на благо человечества, осуществляемое благородным человеком. Но разве не вызывает тревогу мысль о том, что применение такого открытия зависит от воли отдельного человека, перед которым мы, несмотря на все его благородство, должны были бы испытывать больший страх, чем перед самым отъявленным злодеем и бездушным преступником? Самая мысль о том, чтобы в руках одного человека оказались такие средства, кажется бесчеловечнее всякого преступления.

Властные устремления техники по-прежнему живы. Мы видим, как она предпринимает все новые попытки в этом направлении и все снова и снова добивается расширения своей организации. В ходе этого процесса изменяется ее отношение к государству. Она рассматривает его как организацию, которую надлежит довести до совершенства, чтобы она функционировала с полным автоматизмом. Как уверяет нас Техник, государство только тогда начинает справляться со своими задачами, когда оно целиком технизировано, когда понятие государства и его цели определяются централизованным функционализмом, который охватывает все сферы жизни, таким уровнем организации, которая все берет под свое начало. Однако именно такое определение цели государства отменяет самое понятие государства, так как понятие государства предполагает наличие чего-то, что стоит вне государства, чего-то, что никогда не может стать государством и что служит предпосылкой существования государства: это что-то — народ, который может быть народом данного государства, но не может быть самим государством. Государство, соответственно своему понятию, перестает существовать, если отменяется то, что служит его предпосылкой, если оно подменяется технической организацией, лишенной какой бы то ни было неорганизованной основы.