32 Понятие научной истины. Правильность и истинность. Мертвое движение машины и человека в мертвом времени.

Нельзя упускать из вида, что та точность, которой обладают и к которой стремятся естественные науки, сколь бы высокой степени она ни достигала, относится только к механической точности процесса познания и предмета познания. Эта точность не дает нам надежности, выходящей за пределы надежности знаний, повторяемого опыта. В этом смысле точность тождественна достоверности, но не истине, потому что там, где всего лишь констатируется наличие чего-то, что поддается механическому повторению, просто не имеет смысла говорить об истине. Истина не тождественна повторяемости, более того — она как раз неповторима, и потому ей не отводится места в какой бы то ни было механике. Поэтому понятие «научная истина» насквозь двусмысленно. Оно опирается на эксперимент и применяется для обозначения чего-либо механически точного, когда появилась возможность подтвердить это с помощью доказательства, проверить и воспроизвести. Однако доказуемость, проверяемость, повторяемость не суть признаки истины. Если ученый объявляет, что точность совпадает с истиной как таковой, истиной в высшем смысле, это говорит лишь о неточности его терминологии. Есть ли смысл объявлять истиной известный даже первокласснику простой факт, что дважды два равно четырем? Истинному не обучаются, поэтому мы не становимся глашатаями истины, если мы много знаем и многое изучили. Обладателями истины не делает нас и точное мышление. Математическое суждение не становится истинным оттого, что оно точным образом отображает некий факт действительности, и, разумеется, не становится истинным от миллионократного повторения. Аподиктическая надежность математических суждений целиком относится к области точного и достоверного, но они содержат чистый нуль истины, как и все арифметические примеры. Научные истины — не истины в высшем смысле, и если они претендуют на звание истины, то это означает лишь неправомерные притязания со стороны механической точности. Лучше всего было бы вообще вывести из обращения понятие научной истины, поскольку оно имеет чисто описательный характер.

Свойственное естественным наукам стремление к точности следует определить иначе, и не с помощью придуманного для этих целей инструментария, а с такой позиции, которая находится за пределами всего, что относится к науке и научности. Никто не станет оспаривать необходимость и правомерность такой точки зрения и право ее отстаивать, разве что кроме тех, кто готов превратить науку в церковь, окружив ее стеной непререкаемых догм или священных методов, которые уничтожили бы самую возможность исследования и проверки. Мы исходим из наблюдения, которое никто из обративших внимание на этот факт не вправе игнорировать. Вопрос стоит так: не связано ли увеличение наших знаний о механически точных процессах с тем, что человек очутился вдруг в положении, когда он не ощущает ни границ, ни почвы под ногами, зато чувствует угрозу надвигающейся опасности, когда что-то расшатывает в нем внутреннее ощущение надежности? Дело тут, правда, в иной надежности, чем та, что присуща методам и в конечном счете основана на измеримости, поскольку она затрагивает место человека в мире и говорит о мере его свободы. Никакая научная методика — в том числе и достигшая совершенства, возведенная в систему точность — не может дать человеку ощущения надежности. Движение нашей науки не имеет ничего общего с путем Парменида. Своим аналитическим, индуктивным, изолирующим характером оно диаметрально противоположно тому познанию, к которому стремился Парменид. Поэтому сейчас так сильно выступают на первый план каузальность и порожденный ею функционализм, а всякая тождественность исчезла из поля зрения. Поэтому на первый план выходит механическое начало, а вместе с ним грубый оптимизм и высокомерная уверенность в превосходстве нашей цивилизации, которая так характерна для всего технического века до того момента, пока человек, сломленный и поверженный собственными бездумными властными устремлениями, не приходит к мысли, что пора опять хорошенько подумать.

Нильс Бор однажды заметил: «Если в нашем языке принято называть машину мертвой, это, по-видимому, означает, что для ее адекватного описания можно обойтись понятиями классической механики». Действительно, в тех случаях, когда для удовлетворительного описания функций достаточно этих понятий, тогда мы имеем дело с мертвым предметом. Если бы нам удалось, обходясь понятиями классической механики, с достаточной полнотой описать функции человека, то подразумевалось бы, что этот человек мертв. Он был бы мертв, даже если бы сохранялись все его функции и, следовательно, от него можно было бы ожидать, что он в состоянии выполнять определенные движения. Звучит, казалось бы, странно, хотя на самом деле никакой странности в этом нет. Ведь понятие «мертвый» употребляется в данном случае в особенном смысле. Машина тоже мертва, хотя она обладает движением. И как раз потому, что она, подобно живому существу, обладает движением, нам хочется назвать ее мертвой, употребив слово, которое мы относим к трупу человека или животного. Если быть точными, машина не движется сама, а приводится в движение. В этом заключено фундаментальное различие.

Всякая функция представляет собой такой процесс движения, при котором что-то приводится в движение; пассивное движение, способность быть приводимым в движение — необходимое условие любого функционирования. Ко всему, что самопроизвольно движется, обладает способностью управлять своим движением без участия посторонней силы, имеющей механическое объяснение (а эта способность свойственна и растениям), нельзя применить понятия классической механики, чтобы удовлетворительно описать его движение, так как оно не укладывается в рамки протекания и последовательности отдельных функций. Там, где мы видим живые проявления жизненных взаимоотношений, одного лишь свойства подвижности оказывается недостаточно, так как все функциональное можно изучать только на пассивном, то есть зависимом, движении. Функционализм применим для описания только каузальных отношений, но не отношений тождественности, он может описывать только причинно-следственную обусловленность, но не описывает преэкзистенцию, коэкзистенцию, одновременность и совместность существования, соответствия, как и вообще все некаузальные отношения. Поэтому описание функций человека, животного, растения, сколько бы их не было перечислено, ничего не говорит об этом живом существе, так как функции описывают только то, что относится к пассивному движению, то есть некую механическую зависимость, нечто мертвое.

Таким образом, можно говорить «мертвый человек» в том же смысле, в каком говорят «мертвая машина». Понятие «мертвый» носит здесь метафорический характер, так как оно описывает как мертвое то, что никогда не было живым и, следовательно, не составляет полярной противоположности к понятию живого. Там, где понятия мертвого и живого составляют пару противоположностей, одно не мыслится без другого и не обладает той самостоятельностью, при которой другое может быть отброшено. Машина мертва, хотя она никогда и не жила; она мертва, потому что ее движения целиком подчиняются функциональности.

Точно так же и в живом человеке есть что-то мертвое, никогда не обладавшее жизнью, поэтому оно не может умереть, а может только подвергнуться распаду, исчезнуть, изветшать. В нем есть мертвые точки, мертвые пятна, мертвые участки. В человеке можно обнаружить мертвенность, которая присутствует в нем при жизни. Его юность лишена свежести, старость искусственна, и он не знает зрелости. Глаз физиогномиста без труда различит эти признаки. Как существуют механические движения, так встречаются и механические лица. Человек бывает мертв постольку, поскольку в выражении его лица, в его движениях отражается тот голый функционализм, который мы можем наблюдать у машины. Вид маски, мертвой личины, который приобретают лица таких людей, говорит о том, что жизнь в них имитируется, что их движения представляют собой лишь симуляцию живости. Это явление можно изучать, наблюдая лица актеров, но не только у них — и в обыденной жизни частенько встречаются ходячие мертвецы с масками вместо лиц; этих призрачных существ, которые только притворяются живыми, а на самом деле, скорее, представляют собой механические создания, немало на свете. Их влияние возрастает по мере того, как распространяется власть функционализма. Эти люди производят такое впечатление, словно они не старятся и не могут никогда умереть. В отличие от них в живом человеке сразу же заметна полярность, и чем сильнее она выражена, тем больше в нем жизни.

33 Земля как мертвый шар. Разрушительная сила техники проявляется в создании планетарно организованной системы заправочных станций. Вулканизация земли и эпоха перманентной революции. Производственная авария. Деформация человека и вещи. Зоны опасности.

Теперь мы рассмотрим технику с той стороны, с которой она соприкасается с природными стихиями, развиваясь за их счет. Эта связь нерасторжима и неотъемлема от бытования техники — любая техническая работа требует субстрата, благодаря которому она осуществляется. Все силы для своего развития техника берет из природы как из хранилища, она черпает их как воду из резервуара, какими бы совершенными ни были средства для этого акта вычерпывания.

Техник утратил древнее чувство священного страха, которое останавливало человека, не давая ему наносить земле раны, разрушающие ее поверхность. На заре человечества этот страх имел исключительное влияние, мы находим его след во всей истории земледелия, и его отголоски еще долго ощущались в историческую эпоху. Возведение больших архитектурных сооружений, предназначенных для мирских целей, невольно наводит на мысль о кощунственности — не случайно некоторые сохранившиеся до нашего времени обычаи, связанные со строительством домов, носят характер искупительных и очистительных ритуалов, а следовательно, указывают на совершенный акт осквернения. Методы, которыми пользуется в своей работе Техник, обличают в нем отсутствие чувства благоговения. Для него земля — это объект рационального и искусственного планирования, мертвый шар, подчиняющийся законам механического движения. Человек, который изучил эти законы и разбирается в них как машинист, может поставить землю себе на службу. Он безжалостно использует землю как орудие для осуществления своих властных устремлений, заставляет стихийные силы покорно трудиться в машинах, производя механическую работу. Так происходит столкновение природной стихии и механизма, управляемого умом и волей человека, которое завершается актом порабощения стихийных сил природы. Насильственное вмешательство кладет конец их свободной игре.

Для того чтобы яснее представить себе этот процесс, можно изобразить его как крантование.¹⁰⁰ Человек пристраивает к природе отсос и выкачивает из нее энергию. Буровые скважины, которыми истыкана вся земля, чтобы добывать богатства из ее недр, и те агрегаты, с помощью которых из воздуха добывается азот, из урановой руды — радий, из глины кирпич, — все они действуют как отсосы. Мы встречаем их всюду, где производятся технические продукты, а также всюду, где происходит передача технического продукта в сферу потребления. Так, с развитием автотранспорта появилась соответствующая сеть нефтедобывающих предприятий и заправочных станций, которая все ширится, покрывая собой все новые части земной поверхности. С развитием механизации все многочисленнее и мощнее становятся промышленные предприятия, через которые идет выкачивание природных богатств.

Развитие техники сопровождается постоянным увеличением объема насильственной дани. Стихия природы, покоренная механическими устройствами, оказывается в могучих тисках и, побежденная в этой борьбе, искусственно используется в утилитарных целях. Между тем, решив, что на этом все и кончается, мы получили бы только половинчатое, одностороннее представление о происходящем процессе. Это давление и насилие, это вымогательство, исходящее от машины, вызывает ответную реакцию. Стихийное начало наполняет тут собой механическое, оно распространяется внутри победившего его механизма. А это означает, что механизация и усиление стихийности суть две стороны одного и того же производственного процесса, что они взаимообусловлены. Одно немыслимо без другого. Это взаимодействие все отчетливее проявляется по мере того как возрастает совершенство техники. Из него проистекает свойственное техническому прогрессу стремительное динамическое движение, его ускоренное круговращение, его вибрация и тряска, его взрывная мощь.

Как ни удивительно, но рациональное мышление, столь бедное стихийной энергией, привело в движение гигантские стихийные силы. Однако нельзя забывать, что это достигается принуждением, действием враждебных, насильственных средств. Если посмотреть вокруг, то может показаться, что мы находимся в огромной кузнице, где яростно кипит непрекращающаяся работа, в которой есть нечто лихорадочное, какая-то нездоровая напряженность. Пламя все выше, все шире, оно перекидывается, загораясь все новыми кострами, захватывая все новое пространство, потоки лютого жара пышут со всех сторон. Это кузница циклопов. В облике промышленного пейзажа есть что-то вулканическое. Не случайно мы встречаем в нем все явления, связанные с извержениями вулкана: лаву, пепел, фумаролы, дым, газы, зарево огня на ночных тучах и опустошение, охватывающее обширную территорию вокруг. Хитроумные машины, автоматически выполняющие однообразные действия рабочего процесса, до отказа переполнены мощными стихийными силами. Эти силы гуляют по трубам, котлам, колесам, проводам, печам, они носятся в темницах аппаратуры, которые, как все тюрьмы, почти сплошь состоят из железа и забраны решетками, чтобы не дать своим пленникам вырваться на волю. И разве можно не расслышать доносящиеся оттуда вздохи и жалобы этих пленников, не заметить яростного грохота, с которым они в бешеной злобе сотрясают стены, когда прислушаешься к множеству непривычных звуков, производимых техникой? Характерная особенность этих шумов состоит в сочетании звуков механического и стихийного происхождения, рождающихся при утечке стихийных сил, заключенных в железные узилища механизмов. Когда звуки сочетаются ритмично, замечаешь автоматизм их периодичности, регулятором которой выступает мертвое время. Все эти звуки зловещи: тут и пронзительный визг и скрип, шипение, свист и вой, причем совершенно очевидно, что они становятся все более зловещими в ходе поступательного движения техники к совершенству; эти звуки так же зловещи, как оптические впечатления, которыми нас одаривает техника, как болезненный, холодный свет ртутных, натриевых и неоновых ламп, которыми освещаются теперь наши города. С этим связано получающее все большее распространение использование световых и звуковых сигналов для оповещения о грозящей опасности, как-то: ракет, прожекторов, сирен — в особенности сирен, чьи могучие механические голоса оповещают о налете бомбардировщиков.

Автомат всегда предполагает рядом человека, иначе он был бы не безжизненным аппаратом, а демоном, наделенным собственной волей. Однако представление о том, что аппаратура одушевлена какой-то демонической жизнью, что она обладает собственной, причем мятежной и разрушительной, волей, не так уж нелепо, как это могло бы показаться на первый взгляд.¹⁰¹ Хотя в той форме, в какой оно выражается, это представление производит странное впечатление, в основе своей оно все-таки правильно. Потому что vis inertiae¹⁰² — пассивное сопротивление, которое оказывает материя механическому насилию, — усиливается под воздействием испытываемого давления, а борьба материи, стремящейся освободиться от этого гнета, приводит к коллизиям, которые сопровождаются разрушительными последствиями.

На определенной стадии технического прогресса человек начинает осознавать, что очутился в зоне опасности. Это ощущение примешивается к чувству удовлетворения, которое испытывает человек, наблюдая за умными машинами; в предчувствии опасности в него закрадывается страх. Когда ткачи-ремесленники в слепой, бессмысленной ярости уничтожали механические ткацкие станки, которые отбивали у них хлеб, они еще не сознавали опасности — они хотели остановить технический прогресс посредством грубого насилия, но эта попытка не могла спасти от уготованной им участи будущих пролетариев. Начальному этапу техники чужда мысль о том, что за лишнюю энергию, которую дает человеку механика, ему придется расплачиваться и чем-то поступаться. На этом этапе царит безграничная вера в экономические успехи, люди смотрят в будущее с несокрушимым оптимизмом. Не случайно развитие техники сопровождается появлением систем, предназначенных для самопрославления прогресса, возникновением теорий как эволюционного, так и революционного толка. Век техники ознаменован революциями не только в области техники. По мере того как совершенствуется техника, голоса, хором славящие светлое будущее, звучат все тише — только опыт показывает, какие преимущества и недостатки связаны с таким новшеством, как аппаратура. Только опыт приводит к пониманию того, что машинам присущи свои внутренние законы и что человеку следует остерегаться вступать с ними в конфликт. Этому учит хотя бы такая вещь, как производственные аварии. Они все чаще случаются по мере развития техники, пока наконец цифры пострадавших не достигают уровня, сравнимого со сводками военных потерь. Никакими хитроумными изобретениями невозможно полностью исключить аварии, а значит, причина кроется в каком-то несоответствии между механиком и подконтрольным ему механизмом. Производственные аварии случаются тогда, когда человек в чем-то отклоняется от предписанной ему роли homme machine,¹⁰³ когда его действия не согласуются с каузальным механизмом, которым он управляет, когда он позволяет себе отделить себя от него, будь то по причине рассеянности, усталости, сонливости или потому, что его внимание отвлеклось на какую-то другую из его механических обязанностей. И в этот момент подавляемые стихийные силы вырываются на свободу и мстят за свое угнетение, нанося удар по техническому работнику и его машине. Юстиция, состоящая на службе технической организации, штрафует рабочего за небрежность, она наказывает его за то, что при обслуживании своего автомата он не проявил надежности автомата.

Гибель «Титаника» — событие, символичность которого подчеркивается самим названием этого корабля, — была одной из таких производственных аварий. Потрясение, вызванное этим известием, становится понятным, если принять во внимание, что эта катастрофа на какой-то миг пошатнула веру в каузальный механизм техники и разрушила тот оптимизм, на котором основывалось это доверие. Тот факт, что лиссабонское землетрясение оставило более глубокий и сильный след в восприятии его современников, оказавший влияние на образ мыслей в целом, объясняется другой причиной и связан с изменением религиозных представлений: это событие настолько сильно подорвало веру в божественное провидение, что способствовало окончательному формированию каузального мышления, полностью отказавшегося от провиденциализма.

Производственная авария представляет собой частный и локальный акт разрушения, причем непреднамеренного и неизбежного, хотя каждая отдельная авария истолковывается как случай, который можно было предотвратить.¹⁰⁴ Поэтому авария дает лишь слабое представление о том, каких разрушений можно достичь, используя в военных целях эту близкую к совершенству технику и планомерно применяя ее как средство разрушения. Техника не препятствует такому использованию, она готова стать послушным орудием разрушения, так как преисполнена разрушительных сил. Все более тесная связь между техникой и организуемой государством войной становится понятной, если уяснить себе взаимосвязь механических и стихийных явлений. Продолжая развивать механику, техника не только умножает громадные запасы сил, послушных рациональному мышлению и работающих на него как верные слуги, с их помощью она не только создает новую организацию труда, которая регулирует производство и потребление, но одновременно она аккумулирует и силы разрушения, которые со страшной мощью обрушиваются на человека, причем это происходит с тем большим размахом, чем ближе технический прогресс подходит к своей завершающей стадии. Если мы хотим изучить взаимодействие механического и стихийного, то нигде не узнаем об этом так много, как в зоне битвы материалов. Признаться, во время первого сражения во Фландрии (июль 1917 года) самое большое впечатление на меня произвело не столько зрелище смерти и разрушения, сколько то, как преобразилась вся местность под действием механических средств. Без сомнения, в былых сражениях, например в битве при Каннах, на меньшем пространстве громоздились более впечатляющие кучи человеческих и конских трупов. Во Фландрии сражение шло на большом пространстве; войска на нем рассредоточились и так хорошо укрылись, что местность казалась безлюдной. Обстрел, не прекращавшийся несколько недель, превратил ее в лунный ландшафт, усеянный кратерами, — их вулканическое происхождение ни у кого не вызвало бы сомнений. Трудно было бы отыскать там предмет, не искореженный самым невероятным образом. Повсюду валялась развороченная и разбитая на части техника, фантастически скрученная и разодранная; самолеты, автомобили, повозки, кухни превратились в груды металлического лома, из которого торчали железные штанги и искромсанные куски листовой стали. Эта деформация технической аппаратуры — и деформация человеческого тела, которая была с ней связана, — соответствовала такой технической организации, при которой в аппаратах заключено много подавленных стихийных сил. Найдется немало людей, которые считают такие разрушения бессмысленными и необъяснимыми, потому что не улавливают соответствующих взаимосвязей. А между тем они могли бы наблюдать такие же деформации при любой производственной аварии. Они не замечают, как с развитием техники возрастает мощность деформирующих сил, как все чаще дают о себе знать такие процессы, когда что-то лопается и взрывается.

Теперь мы понимаем, что существуют зоны опасности, которые можно разграничить по степени потенциальных разрушений. Там, где взаимодействие механических и стихийных сил наиболее заметно, где технический прогресс достиг наивысшей степени, то есть в районах крупных городов, заводов, промышленных предприятий, сосредоточенных на небольшой территории, располагается зона, в которой разрушения должны привести к наиболее значительным последствиям. Эта зона располагается там, где организация труда привела к наибольшей плотности населения, где искусственное скопление людских масс достигает самых значительных величин. Разрушения же в первую очередь представляют собой угрозу для масс. Это видно хотя бы из того, какие средства стали использоваться для военных действий — средства, которые представляют собой столь высокие достижения технического прогресса, что становятся оружием массового поражения. Эти новые средства, такие как, например, ядовитые газы, отличаются фатальным сходством со средствами для уничтожения клопов. Характерный признак этих средств заключается в стремлении придать им как можно более широкое пространственное действие, их эффективность проявляется тогда, когда они применяются в местах большого скопления человеческих масс.